История бабы Шуры, рассказанная внуку незадолго до своей кончины

История, о которой поведала баба Шура своему внуку, началась 30 июля 1937 года в небольшом забайкальском городке
A- A+
В этот день нарком НКВД СССР Николай Иванович Ежов подписал приказ   «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». 

Баба Шура, грузная, с отечным лицом восьмидесятилетняя старуха, нехотя отмахивалась от назойливых вопросов внука.                                                                                            
– Отстань от меня!.. Давно это было, больше шестидесяти лет прошло. Мал еще. Подрастешь – узнаешь.

Однако решилась: 

–  Ладно, расскажу. Вот только с мыслями соберусь…

Ей  было, конечно, о чем подумать. Ее жизнь прошла в сложное время. Повсюду говорили о планах строительства светлого будущего, о вредителях, которые мешают строить социализм. Они с младшей сестрой Верой в пионеры вступили, носили красные галстуки и на своих сборах тоже говорили о пятилетних планах, стахановском движении и предателях, которые хотят уничтожить Cоветскую власть, а людей сделать рабами.  Другие дети в семье до пионерского возраста пока не дотянули.

…Однажды отец не вернулся с работы. Вместо него пришли трое в гимнастерках, у каждого наган в кобуре на широком ремне. Сначала обшарили все углы небольшого дома, где жила семья в то время.  Особенно интересовались бумагами отца. Ничего не нашли. На кухне, а потом в комнате оторвали ломом по одной половице, поковыряли лопатой землю и тоже бросили это занятие. Когда закончили, сказали матери, чтобы собиралась вместе с ребятишками.

–  Куда же нас?..  Ребятишек-то куда?..  –  запричитала мать.

–  Не реви! – строго прикрикнул на нее высокий, мордастый, видимо, самый главный из них. – Ребятишкам одежду тоже собери. Из еды тоже что-нибудь возьми…

Испуганная Шурка, которой в ту пору исполнилось двенадцать, была у матери первой помощницей, помогла одеть ревевших не переставая – самого маленького трехлетнего Кима, названного в честь Коммунистического Интернационала Молодежи, и пятилетнего Клима, названного в честь первого красного командира Ворошилова. Семилетняя Соня и десятилетняя Вера, хлюпая носами, одевались сами. Мать  хваталась то за чугунок с картошкой, сваренной к приходу отца, то за чашку. Схватила краюху хлеба, начала складывать в холщовую сумку. Положила на стол несколько огурцов, три луковицы, которые отыскались в доме, а больше и не нашла ничего. Тоже сложила в сумку. Но что-то у нее там не получилось, начала обратно вынимать продукты. Потом вдруг упала на табурет, опустила голову и заплакала. 

Потом за всю свою долгую жизнь Шурка никогда не видела, чтобы слезы из глаз могли литься по щекам, а затем стекать с подбородка не отдельными каплями, а сплошной струйкой. Глядя на нее, ревели все дети.  Мордастый сам взял сумку, бросил детям кучей всю их одежду, висевшую у входа на вешалке, и, толкнув ногой мать, направился к выходу.

Возле дома стояла подвода. Мать с детьми усадили на телегу, мужики с наганами  стали по обе стороны телеги, а третий сопровождал  телегу сзади.  

Баба Шура, долго сидела, перебирая в памяти давно минувшие события, потом начала потихоньку свой невеселый рассказ:   

– …Городок наш совсем небольшим был. Пять тысяч жителей, наверное, не наберется. Можно сказать, все знали друг друга, если не по именам, то хотя бы в лицо. Когда нас забирали в тридцать седьмом, никто на улицу не вышел. Только из окон подсматривали. Хорошо  помню, как в окне то здесь, то там появлялись знакомые и незнакомые лица и сразу прятались. А на улицах ни одной души, словно мор по городу прошел. 

Приехали в самый центр, к дому райНКВД. Самое красивое здание в городе было – в два этажа из красного кирпича. Только что построили. Говорят, школу строили, но для НКВД оказалось нужнее.

На первом этаже, куда нас завели, –  длинный коридор. Часовой с винтовкой со штыком все время из конца в конец расхаживает. Усадили всех на две лавки в самом конце коридора. Мать сразу увели. Долго ее не было. Потом пришел тот самый мордастый  и говорит:

–  Иди в комнату, распишись за мать в протоколе.

Ребятишки отпускать от себя не хотели. Вцепились в меня руками и кричат в голос: «Шурка!.. Шурка!..» Пришлось тому мужику мать привести, вместо меня с детьми оставить, иначе ручонки их оторвать от меня не могли. Мать пришла, и дети успокоились, замолчали. А я в кабинет зашла. Там еще один мужик сидит. Сунул мне под руку какой-то листок, ткнул в него пальцем и говорит: 

– Тут вот свою фамилию напиши, где крестик стоит. Это твоя мать крестик поставила.

Он вздохнул и добавил:

–  Мать-то твоя, оказывается, неграмотная… – Затем буркнул вроде как себе под нос: – Жаль, что не смогли пока охватить всех курсами ликбеза.

Открывали такие курсы при школах для пожилых людей. Хотели, чтобы все поголовно  население научилось читать газеты и правильно понимать политику партии. Известное дело, грамотному человеку до сознания быстрее дойдет, что ему пытаются втолковать.

Отец наш, тот грамотным был.  В революцию, пока воевал, успел  какие-то курсы пройти. Потом, после Гражданской войны, учился сначала на курсах политпросвещения, затем в советско-партийной школе. Последние годы в райкоме работал. Все время по командировкам ездил – сначала коллективизацию проводил, потом боролся за индустриализацию.  А мать с нами дома сидела. Ей на курсы ходить некогда было. Детишки аккуратно через два-три  года появлялись, как по заказу…

Бог отвел от нас беду. Хорошо, что мать безграмотная оказалась. Отцу нашему контрреволюцию приписали. Будь у нашей матери  хоть какая  грамотешка, загребли бы и ее к отцу в напарники. Тогда вместе им одна дорога – в тюрьму, а нас, детей, по детским домам бы раскидали. Поэтому и вздыхали мужики, что не по плану у них дело пошло.

Баба Шура опять надолго замолчала, потом со вздохом продолжила:

– В районном НКВД держали двое суток. Сначала в коридоре, потом перевели в сарай на хозяйственном дворе. Наконец отпустили. 

Из дома унесли  все мало-мальские тряпки, выгребли всю посуду до последней ложки.  Оказалось, что вместе с арестом провели конфискацию имущества. Потом матери бумагу показывали, что имущество врагов народа подлежит конфискации. Она лишь спросила  того, кто ей бумагу под нос подсовывал:

–  Дети наши -  это тоже народ. Значит, он был врагом своих детей?..  

В ответ так ничего и не услышала.

Прибрались в доме как смогли. Печку затопили. Хорошо, что холода по-настоящему еще не наступили. Мать  к соседям сходила, попросила картошки в долг. Соседи не отказали. Раньше-то дружно жили. Только испуганно попросили, чтобы теперь мать к ним не ходила: «Мало ли что люди могут подумать!»  Мать их опасения поняла и никогда не попрекала. Правда, и общаться-то ей с соседями потом не пришлось. Выслали нас скоро из родного дома, как семью врага народа, за тысячи  верст, к самому Полярному кругу. Там, в Красноярском крае, и прожили целых семнадцать лет.  Многих потеряли.  Живыми почти никого не осталось… 

Прошло несколько дней. Известий об отце так и не дождались.

Кормились все это время картошкой, которую весной посадили за домом. Хорошо, что успела вырасти. Еще двоюродная сестра отца помогала. Жила она со своей семьей за три улицы от нас. Иногда мать к ней по вечерам задними дворами пробиралась, а иной раз сама тетка крадучись приходила. Хлебом  или еще какой провизией помогала. Так впроголодь и прожили целый месяц.

Однажды под самое утро раздался громкий стук в дверь. Ворвались  опять же трое сотрудников в гимнастерках и с наганами.  Видать, иначе как втроем они не ходили. Боялись, наверное…

– Собирайтесь!..  Все вещи – с собой! – рявкнул с порога  самый  главный. 

Мать, как стояла, так и свалилась мешком прямо на пол.  Ребятишки  сразу реветь начали. Я мать начала поднимать. Один из пришедших раздобыл где-то мешок,  стал в него наши манатки складывать. Но в один мешок все не вошло, тогда оставшуюся одежду стали на ребятишек надевать. На  Соню и Веру сразу по два платья натянули, правда, больше у них и не было.  А на маленьких  Кима и Клима надели поверх курточек еще  по ватнику, отчего оба стали похожими на пузатые самовары. А мать на ноги валенки с галошами надела.

Привезли в областной центр. Там целый месяц в  ДОПРе  держали –  в  «доме предварительного заключения».  Сейчас о таком названии уже и вспоминать некому. Все, кто там побывал, на тот свет отправились. Только я пока здесь задержалась.

Сидели, ждали, пока  не наберется народу на целый вагон. Держали в большой камере человек на шестьдесят. Камера эта «Индией» называлась. Когда на прогулку выводили во двор, сначала  кричали в кормушку: «Индия, приготовиться на прогулку!»  Держали всех вместе – и детей, и взрослых, и женщин. Еще и несколько мужиков было с нами. Старые, правда, все. Параша в углу стояла, закрытая от всех небольшой перегородкой. Туда по ночам ходили нужду справлять. Иной раз очередь выстраивалась.  

Никогда потом за всю свою жизнь не приходилось видеть столько клопов, как в «Индии». Целые  полчища. По стенам и по полу  в открытую,  чуть ли не строем, ползали. Блохи тоже были, прыгали меж людей, совсем как летом кузнечики в траве. Ким с Климом, хоть и маленькие совсем были, научились ловить их. Сложат ладошки лодочкой и, как только заметят блоху, накрывают ее сверху.  Для них хоть какая забава. Только ничего доброго от такой забавы не получали. Чесались сутками от укусов.

Месяц прожили в этом ДОПРе  и никак привыкнуть не могли. Правда, кормили сносно. Дома мы так в последний месяц даже не питались. А тут каждый день баланда горячая или каша. Всем детям вполне хватало.  

Наконец отправились дальше. В вагон-теплушку набили не меньше, чем в «Индию». На крупных станциях остановки не делали. Возле вагонов постоянно ходил часовой с винтовкой. Подвозили воду, дрова для печей-буржуек, стоявших в  центре каждого вагона. Иначе перемерзшие в дороге люди вполне могли, поднатужившись всем скопом, отодрать доски от стен или пола и пустить на растопку.

Особенно холодно было тем, кто размещался с края, у стенок. Там еще и дуло из всех щелей. Те, кто сидел ближе к печке, время от времени менялись с ними местами. Но детям всегда доставались места, где  получше и чуть потеплее. Тяжело  было всем, но никто не зверствовал.

В дальней дороге люди быстро знакомятся. Оказалось, вагон сплошь набит семьями врагов народа. Среди арестованных  врагов, как рассказывали их близкие, были врачи, бухгалтеры, колхозники, милиционеры, военные. В основном, конечно, мужчины. Но была и одна девушка пионервожатая. Она-то чем провинилась? Брякнула, небось, не к месту какую-нибудь ерунду. Тогда всякая ерунда могла головы стоить.

Виноватыми своих близких никто не считал. Все ждали, что власти скоро разберутся, родных освободят, а им разрешат вернуться в родные края.  Не дождались, к сожалению!..

Герман Языков, полковник в отставке. 
© 2012 — 2024
Редакция газеты GAZETA-N1.RU
Все права защищены.